Элитарная чеховская "Чайка" разошлась на пословицы не меньше, чем демократичное грибоедовское "Горе от ума". "Отчего вы всегда ходите в черном?", "Холодно, холодно, холодно. Пусто. Пусто. Пусто", "Я - чайка. Нет. Не то. Я актриса"... У слов, отлетевших от пьесы, поблек поэтический ореол. Своей расхожей прелестью, подобно легким воздушным шарикам, они украшают наше повседневное бытие. Каким творческим даром необходимо обладать режиссеру и актерам, чтобы вернуть первозданный смысл словам, стертым от времени, от многочисленных вековых (в прямом смысле) интерпретаций? Какие глубины собственной личности им нужно задействовать в спектакле, чтобы утомленный жизнью зритель взволновался, чтобы струны его души пришли в движение? Ответы на эти вопросы в спектаклях Москвы и Ленинграда уже дали Иосиф Райхельгауз и Марк Захаров, Юрий Погребничко и Андрей Жолдак, Лев Додин и Юрий Соломин. А рядом с нами, в Магнитогорске - Валерий Ахадов, в Екатеринбурге - Цхирава. Какой мощный напор творческих усилий! Причастны к ним и челябинские театры.
Пять лет назад на сцене академической драмы "Чайку" поставил известный московский режиссер Аркадий Кац. 19 марта нынешнего года по обстоятельствам, от театра не зависящим, она была сыграна в тридцать третий и последний раз. Однако, по сути, ее уход справедлив и закономерен.
Спектакль был благороден и аристократичен, строг и элегантен. Но пульсировала в нем подтачивающая внутренняя усталость, элегическая и умиротворенная отрешенность. Тягучие музыкальные интерлюдии, размеренность действия, концертность исполнения, "струна", в которой держали себя актеры, приглушали чувства. Наркомания Нины, призванная обострить события и характеры, обернулась лишь эффектным приемом, облегчающим театру ответ на поставленный Чеховым вопрос: "Отчего застрелился Константин?" Ничто в спектакле не тревожило, не обжигало соотнесенностью с нашим ежедневным, реально текущим бытием. Грустно, не более того. И то, что исполнители немолоды, намного старше своих героев (да простится мне эта бестактность), оказывалось естественным для спектакля с его абсолютно самодостаточным академизмом. Пишу это, противореча самой себе, собственной вполне благорасположенной к театру рецензии, написанной под впечатлением премьеры для одной из челябинских газет. То, что еще пять лет назад волновало, сегодня обнаруживает свою законсервированность и изжитость.
Чуть раньше прощания с академической драмой "Чайка" обосновалась в златоустовском театре "Омнибус". У спектакля Бориса Горбачевского негромкий голос, рассчитанный на ограниченное пространство малого зала. Но эта камерность лишь внешнего, формального порядка. Режиссерской волей в нем создается поле высочайшего духовного напряжения.
К чеховскому тексту Горбачевский подошел вдумчиво и смело, в диалогах обнажил не проявленные ранее значения, эмоциональные оттенки, действенную силу. Вибрации этих смыслов электризуют действие, придают ему внутреннюю интенсивность и остроту, высвечивают характеры дополнительным светом.
Практически все исполнители - союзники режиссера (пожалуй, только А. Конопицкий в роли Тригорина излишне картинно, условно театрален). Благодаря их душевным затратам, эмоциональной отзывчивости догадки и прозрения режиссера обретают плоть и кровь сценических персонажей.
Великолепна Аркадина (лауреат Госпремии Л. Вишневская) с ее приторным, взвинченным артистизмом, актерским куражом, готовностью к импровизации в любую минуту и... неожиданным, непривычным нравственным слухом. Первый раз на моей зрительской памяти упрек Треплева Аркадиной, облеченный в гамлетовское "И для чего ж ты предалась пороку?", услышан, запал ей в душу, определяет ее дальнейшее поведение.
Треплев Д. Шафигуллина (поздравим актера с первой крупной и удачной работой в театре) - ласковый, щекастый, улыбчивый романтический мальчик. Таким и останется до конца. Незащищенный, лишенный материнской любви и нежности, он всю неутоленную потребность в любви перенес на Нину. И вот: "Она тут, волшебница, мечта моя". С такой сосредоточенностью на одном во всем мире существе, с такой тонкой кожей и незащищенностью, потеряв это существо, жить невозможно.
Актриса Оксана Заславская не смотрит на Нину глазами Треплева, не обвиняет ее в предательстве. У нее своя жизнь, свои мечты и грезы. В финале - иссушающая горечь не пощаженной, загнанной судьбой зрелой женщины.
Горбачевский в очередной раз не согласился с чеховским определением жанра пьесы, назвав спектакль трагикомедией. Неизбежность трагического исхода явлена со всей очевидностью с первых минут действия. Да, "груба жизнь" и беспощадна. А еще - непроницаемо таинственна. Давно замечено исследователями, что события пьесы разворачиваются между двумя появлениями Нины у озера ("О колдовское озеро!"). Поверхность воды, подобно поверхности зеркала, магически связана с нездешними мирами. В пространстве между этим и нездешним, запредельным миром и существуют в спектакле Горбачевского чеховские персонажи.
Мир посюсторонней повседневной жизни, все эти самовары, кружевные скатерти, чашечки, ложечки, подсвечники чаруют своей рельефностью, отчетливостью, выпуклостью. Их хочется трогать, разглядывать. Умиротворяя, они воплощают стабильность и покой (художник М. Колмогорцева). Вечные знаки мира потустороннего - свеча, зеркало, маска - вносят неизбывную тревогу.
Так что же нам Гекуба? Почему так сосредоточенно в течение почти четырех часов мы всматриваемся, вслушиваемся в происходящее? Да потому, что и мы существуем под властью неведомого, и мы корчимся под ударами судьбы, потому что в героях спектакля узнаем братьев своих по человечеству.
Web-Master Бернадинер Марк